Черные буквы на белом фоне

Напротив меня живет женщина с фиалками. Я никогда не вижу ее ниже пояса. Когда она подходит к окну своей мансарды, мне видны только ее полные белые руки, поливающие цветы, аккуратный чепчик. Наверно на нем маленькие белые кружавчки, но отсюда мне не разглядеть.
Она одинока. У нее даже нет канарейки. Поэтому она сама поет по утрам, одна, напевает какие-то песни, наверно укладывает волосы под свой кружевной чепчик и надевает свое обычное нежно-кремовое платье с глубоким вырезом, в который видна едва заметная ложбинка между грудей. Тогда и я подхожу к окну и наблюдаю за ней из-за занавески. Мне хочется увидеть краешек ее белой шеи.
А один раз она подошла к своим фиалкам слишком рано и посмотрела на меня в упор. Было неловко прятаться за занавеску, было смешно, и наверно краска залила все лицо. Женщина с фиалками приветливо мне улыбнулась и помахала рукой.
С того дня я рисую ее. Каждый день, легкой акварелью. Впрочем, мне кроме нее и нечего больше рисовать, потому что напротив, через узкую улочку, только ее окно и края черепичных крыш. Никому я никогда не признаюсь, что мне хочется рисовать именно ее.
Этой ночью мне почему-то не спится. Из окна раздражает свет фонаря, может быть луны, не могу сказать точно, никак не разглядеть этот назойливый источник света. Ночь для меня самое любимое время суток, если не считать того момента, когда женщина поливает свои фиалки. Это ведь целое событие для меня, потому что оно дает знать, что я буду рисовать весь последующий день.
А ночью мне постоянно чудятся какие-то звуки. Мне кажется, что это какой-то скрип, то быстрый-быстрый, то протяжный и медленный. Интересно слышать эти звуки, в нашем доме такие тонкие стены. И после этого скрипа всегда раздается плач. Но он не такой, как будто кому-то больно, нет, он такой, что хочется упасть на пол и водить руками по ковру, цепляться пальцами за ворс и широко открывать рот, как рыба. Тогда я думаю, слышит ли это кто-то кроме меня? Может быть, женщина с фиалками, на той стороне тоненькой улицы тоже хочет упасть на пол и обрывать кружева на своем чепчике. Я хочу посмотреть, как она это делает.
Я сижу, обхватив голову руками. Что-то в глубине тела ноет, протяжно, в унисон этому скрипу. Я думаю о женщине с фиалками и наверно, мне вдруг начинает казаться, что я ее люблю. В конце концов, мы ведь оба одиноки. У нее есть фиалки, а у меня много-много рисунков фиалок. Но мне не понять это чувство, разве так любят? Разве так вообще можно любить?
Вот сегодняшний листок с рисунком. На нем облетают фиалки и их лепестки падают как фиолетовый снег куда-то вниз, на мостовую. Почему они вдруг начали облетать? Они что, вянут? Какой-то бред. Но чем больше я смотрю на рисунок, тем больше понимаю, что в нем что-то не так. Ярко-черная прямая рама окна, точки, точки, фиолетовые точки и фигура женщины в белом. Нет, почему же в белом... Потому что это ее обычное платье, она всегда в белом. Мне делается как-то неуютно от мысли, что на ней белое платье. Я тянусь рукой к палитре и краскам. Перебираю эти маленькие холодные тюбики, они приятно ложатся в руку, заполняя ладонь. И тут я понимаю, что платье на ней должно быть красным. Вот оно! Платье должно быть непременно красным. Как кровь, как кровь! Меня начинает еще больше тошнить от этой мысли, я быстро выдавливаю краску на рисунок и прямо пальцами размазываю по бумаге. Мне кажется, что я не размазываю краску, а рву на ней платье, кажется даже, слышу звук рвущейся материи. И под ним уже начинает казаться кусочки ее белого тела. Меня что-то выворачивает, прямо изнутри, что-то рвется, и я рву рисунок, а потом и свою рубашку, и на ней остаются красные следы, красные следы на руках, на груди, на белом постельном белье...
С утра оказалось, что вся постель в этой красной краске. Везде красные пятна.
А сегодня с утра она не вышла поливать свои фиалки. Я не могу найти себе места, потому что мне кажется, произойдет что-то ужасное. Я уже давно не рисую ее акварелью, теперь только маслом. Акварель, она воздушная и легкая, как весенний день. А масло – тяжелое, ноющее, как тот плач по ночам. Мне хочется рисовать ее ярко, но я боюсь, что опять повторится тот ужас с красными пятнами на постели.
От окна я не отхожу весь день. Почему она не вышла поливать фиалки? Что могло произойти?
Небо совсем стало серым. Оно все зрело и зрело, а потом разорвалось, и посыпался дождь. Или может быть это такой град? Отчего он так громко барабанит по крышам? Я перегибаюсь через подоконник и смотрю вниз, мне виден дальний край тротуара, остальное скрывает железный желоб у меня на крыше. И потом мне начинает казаться, что я вижу свое тело, внизу, на тротуаре. Оно совсем белое. Мне начинает хотеться, вот так, совсем без одежды лежать внизу. И чувствовать на себе тяжесть капель и тяжесть чьего-то тела. Ведь по нему наверно будут ходить ногами. А потом проедет бричка, запряженная одинокой лошадью. Она проедет мне по спине и оставит несколько красных полосочек. Как след ногтей. Интересно, у женщины с фиалками острые ногти?
Я вздрагиваю от чего-то, что полоснуло меня своей яркостью, где-то в уголке глаза. Перевожу взгляд и – боже мой! – чуть не падаю вниз, на тротуар от неожиданности. Напротив меня, в окне – женщина с фиалками, но что на ней надето! На ней ярко-красное платье!!! От такого я даже забываю спрятаться за занавеску, но она, кажется, меня не видит. У нее в руках маленькое зеркальце. Она красит губы красной помадой. Задыхаясь, я смотрю, как она это делает. Мне почему-то реально начинает не хватать воздуха. Как от очень быстрого танца или может быть от восхищения. В груди быстро начинает трепыхаться сердце, как рыбий хвост. Она просто великолепна. Платье совсем не закрывает ее плечи, напротив, оно нежно обрамляет и резко контрастирует с их белизной. И нет этого глупого чепчика с кружавчиками, вместо него она подняла свои волосы, которые оказались глубоко-коричневого цвета. Такого цвета у меня в комнате антикварный громадный шкаф, весь в завитушках. Если она посмотрит на меня, я знаю, что провалюсь сквозь землю. Если вообще смогу сдвинуться с места. Но она не смотрит. Она складывает зеркало и исчезает в комнате, а потом мне кажется, что хлопает дверь. Я снова перегибаюсь через подоконник и вижу, как она открывает большой черный зонт. И идет! Идет и уходит, скрываясь где-то за поворотом.
Я знаю, что я как тигр в клетке.
Ночью мне снились какие-то птицы. Они были красные, желтые и черные и у них были очень громкие голоса. Женщина с фиалками, вся в красном, была одной из этих птиц. Сначала они носились по кругу, как будто пытаясь поймать друг друга, а потом разбились на пары. Меня интересовала только моя женщина с фиалками. У нее был хищный оскал и когда к ней присоединилась птица в черном, с неестественно длинным клювом, они стали бить друг друга и отрывать куски перьев. Они били и били и били, женщина смеялась, а вокруг летали перья. Они были острые на концах и поэтому впивались в пол, везде, в стены, в потолок, в других птиц. Потом эти перья звенели, когда их задевали подолами платьев, скрипели. Теперь мне стало понятно, откуда этот скрип, терзающий по ночам мои чувства и мое тело. То быстрый-быстрый, то протяжный и медленный. Это танцы птиц с клювами, кружащих по комнатам женщин в красных платьях.
На следующее утро меня что-то толкнуло выглянуть в окно. И внизу была фигура под черным зонтом. Она была в красном. Несколько секунд она опиралась рукой о стенку дома, неуклюже пытаясь закрыть зонт, а потом ввалилась в дверь, по-другому это назвать нельзя. Мне казалось, что ее шатает, пока она поднимается по лестнице и где-то в глубине души у меня появилось злорадство.
И вот сейчас я сижу и рисую, а злорадство копится и копится, оно переливается через край. Переливается и стекает по лицу как слезы. Я знаю, что женщина не выйдет поливать свои фиалки, и поэтому у них тогда опадали лепестки. Она сейчас лежит у себя в комнате и смеется. Никогда мне не приходилось слышать такой хриплый и неровный смех.
Я рисую желтый прямоугольник и в нем две черные полосочки. Мне все равно нечего больше рисовать, потому что женщина не выходит. Но этот желтый прямоугольник не дает мне покоя. Но больше всего мне не дают покоя две черные полоски, одна повыше – другая пониже и потоньше.
Я ее ненавижу.
И вот, пожалуйста. Стою напротив ее окна, в нем горит свет. Это ярко-желтый свет, в котором видны все малюсенькие детали и черточки. Я знаю, что она меня предала. Но почему-то мне не так больно от этой мысли. Больше всего мне жалко фиалки, которые она не поливает вот уже который день. Эти фиалки, они такие нежные, одинокие, там, на окне. Она тоже была когда-то такой, как эти цветочки. Ее хотелось рисовать акварелью и хотелось считать кружева на ее чепчике. Теперь же она густая, масляная, насыщенная и поэтому думать о ней неимоверно тяжело. Тяжело всему телу, потому что что-то ноет внутри и перетекает по венам, не как вода, а как густое масло.
В окне видны две фигуры. Вторая – это та самая черная птица с длинным клювом. Сейчас они начнут танцевать, я знаю, мне уже слышен ее хриплый смех. Всего несколько дней назад, когда она ушла под черным зонтом, меня очень мучили эти танцы, каждую ночь мне было так плохо, что тихий ночной плач вызывал приступы крупной дрожи. А сегодня мне страстно захотелось пересмотреть все рисунки и поставить на них две черные полосы: одну потоньше, другую потолще. Потолще – это птица с большим торчащим клювом. Потоньше – это она, стоящая на цыпочках женщина в красном платье. И когда это случилось, со всеми-всеми листочками-бумажками, мне стало совсем легко. Теперь ясно, что то чувство, что мне показалось любовью, было на самом деле просто ненавистью.
Завтра, когда будет светло, я буду рисовать новую картину. Интересно было бы показать ее ей, женщине, которая забыла фиалки. Я просто предвкушаю, как она побледнеет и вышвырнет картину вон. С егодня же у нее в голове одни только черно-красные птицы.
Не знаю, откуда у меня стала появляться эта уверенность? Наверно после красного платья.
Теперь я рисую картину. Долго-долго было не понять чем же ее рисовать – акварелью или маслом? Это очень важный вопрос. Какой же она станет, потом, после всего этого? Когда улетит стая птиц, оставив ее одну, покинув ее одну в пустой комнате на диване? Останется ли в ней хоть немного масла, или одна вода?
Кстати! Желтое окно, так больше и не повторилось. Ни желтое окно, ни черная птица. Мне было ее даже немножко жаль. Но еще больше мне жаль фиалки, которые она не поливает уже наверно с неделю. И когда еще польет? Теперь она не появляется у окна, наверно только лежит на постели и вспоминает перья. А рядом, на полу, валяется разодранный чепчик. Несколько дней назад, мне бы непременно захотелось полежать рядом с ней. Сейчас мне все равно, сейчас я просто остраненно рисую свою картину. Я не спешу, потому что знаю: как я положу последний мазок, тогда и случится все так, как нарисовано.
На картине все то же окно. Она сидит на подоконнике, свесив ноги наружу и на ней совершенно ничего нет. У нее абсолютно белое тело, только в одном месте черное пятнышко. Она всегда прячет это место под платьем, но у меня на картине оно нарисовано нарочито-ярко. Кое-где в тело женщины воткнуты красно-черно-желтые перья и из-под них блестят красные точечки. Одна точечка стекает вниз, и падает с большого пальца ноги. Я знаю, что внизу идет большая птица с длинным клювом. Ей кажется, что эта капелька – только дождь. Но птица не поместилась на картину. А еще там есть длинные слегка сиреневые изгибающиеся трубки. Они тоненькие и пульсируют, как живые. Мне жалко эти трубки, потому что на концах у них кто-то живой. И они связаны с ней, эти живые комочки, этими сиреневыми трубками. В общем, этими штуковинами обвита ее шея и руки, она их пытается порвать, чтобы они не мешали ей спрыгнуть вниз. А я думаю: наверно она хочет, чтобы по ее белому телу проехала бричка с одинокой лошадью. Но все это ерунда. Особо я горжусь огромными, переливающимися треугольными осколками фиалкового цвета. Их мне пришло в голову воткнуть ей в глаза и руки. Этого было делать не нужно, я знаю, но почему-то, наверно из шалости... А потом, когда картина была готова, вдруг вспомнились фиалки, которые куда-то пропали с окна в моей картине.
В общем, над картиной пришлось поработать. Она как раз была закончена к тому моменту, как с утра санитары в белых халатах выносили носилки из дома напротив. Вот это досадно, подумалось мне. Мне бы хотелось показать ей картину. Впрочем, только раздосадовало, не удивило.
Что она сделала? Порезалась фиалковыми осколками, обвила шею сиреневыми трубками, разодрала кожу перьями или прыгнула из окна под колеса брички? Все это уже было! Все это было и есть на картине!
А на следующий день фиалок на окне действительно не стало. Может быть, их задела кошка, влезшая в распахнутое окно. Его так никто и не догадался закрыть. Или может быть, ветром сдуло. Как бы то ни было, разбитые горшки с фиалками валялись на тротуаре под окном. Там проходил мальчишка, я крикнула ему, чтобы он принес мне цветочки вместе с землей. Я так всегда делаю, когда мне что-то нужно. Зову соседей или проходящих мимо людей. Женщина, которая забыла фиалки тоже один раз приходила ко мне. Она спросила меня через окно, не нужно ли мне что-нибудь купить в магазине и я попросила хлеба. Когда она принесла его мне домой, в бумажном пакете, я увидела что на ногах у нее хорошенькие беленькие чулочки в сеточку и аккуратные туфельки на каблучке.
С того дня я перестала ее рисовать акварелью.