Черные буквы на белом фоне

Моей Даше, моей Катерине посвящается

Она приехала под вечер, хотя обещала быть рано утром. Я сидела на деревянной скамейке перед домом и курила. Вдалеке на пыльной дороге, которая в сумерках казалась серой, появилась фигура в черных брюках и такой же черной футболке. Я затянулась и подтянула голые ноги под юбку, чтобы не кусали комары.
Она оказалась кудрявой девушкой в черных ботинках на толстой подошве. В ушах - наушники. Она подошла и встала, как будто не зная, что дальше делать. Я спокойно улыбалась и внимательно изучала ее. Наконец:
- Это вы, Катерина?
- Ндаа...
- Я - Даша.
Я молча кивнула и повела ее за собой по тропинке, вдоль кустов сирени и шиповника. Мы зашли на веранду. Там стоял столик и несколько плетеных кресел. В вазе - букет из розовых цветов иван-чая. Когда утром я собирала их, они тонко пахли фруктами и оставляли на пальцах влагу от росы. На веранде висел фонарь. Мне очень нравятся такие старинные фонари, которые надо заправлять маслом и вокруг которых по ночам вьются бабочки и мошки. Она принялась расшнуровывать ботинки, я ничего не сказала. Люблю ходить в доме босиком, по прохладному деревянному полу, по вязаным из разноцветных лоскутьев половикам. Откуда-то выбежала кошка, она ткнулась мне в ноги и замяукала. Я аккуратно отодвинула ее босой ногой, открыла дверь, приглашая заходить внутрь.
Даша долго не шла. Я мельком выглянула в окно и увидела, что она держит кошку на руках и нюхает цветы в вазе. Усмехнувшись, я налила в чайник воды из ведра, поставила его на газовую плиту. Спустя какое-то время он тоненько засвистел.
В комнате было почти темно. Когда Даша вошла, я попросила ее включить свет. Она долго стояла у выключателя, изучая отрывной календарь двухлетней давности. Потом вытащила из рюкзака какой-то пакет, положила его на стол и сказала:
- Вот. Это я вам.
В пакете оказалось печенье «курабье». Также молча, я принесла стаканы. Даша сидела на диване и шепталась с кошкой. Она увидела мой взгляд и спросила:
- Я вам точно не помешаю?
- Нет.
Я разлила чай. Ее стакан остывал на противоположном конце стола. Я вылавливала из своего сушеные лепестки шиповника. Мне нравится заваривать лепестки цветов. Они дают аромат и какую-то тайну.
- Можешь говорить мне «ты», - наконец сказала я: Я немного старше тебя.
Она кивнула, я почувствовала, что ей почему-то неудобно. Засмеявшись про себя, добавила:
- Ты мне не мешаешь. Днем я на работе, вечером иногда гуляю, работаю в саду. Ты можешь мне помогать, если хочешь. У меня есть куры, им надо давать корм и собирать яйца. А спать ты будешь в соседней комнате. Как Вовчик поживает?
- Вам привет передавал...
Она мне понравилась, эта девочка. У нее были карие глаза и пушистые волнистые волосы. На черной футболке - фотография какой-то знаменитости. Потом от нее я узнала, что это был некий Курт Кобейн, ее вечная любовь.
- Ой, - вдруг сказала она: а что это у вас там, на шкафу?
Я посмотрела на шкаф. Надо признаться, уже давно не заглядывала туда. Там стоял бабушкин самовар, почти новый, но с отломленными ручками. Еще там была жестяная картинка с рыцарем на коне и принцессой в замке. Это я в детстве сделала в подарок своей маме. Наконец я поняла, что же ее так заинтересовало.
- Это проигрыватель. Можно слушать пластинки. Достань, если сможешь. А пластинки были где-то в коробке на чердаке.
У нее загорелись глаза. Она достала проигрыватель, долго сдувала с него пыль, потом долго извинялась, что испачкала ею пол. Она очень хотела спросить, где же у меня чердак, но я сказала сама, что на него можно попасть по лестнице в сенях. Дав ей карманный фонарик, я осталась одна. Она топала наверху, передвигала разные вещи, и, наверно, осталась бы на чердаке всю ночь.
В окно постучали. Это оказался Григорий. Я ему кивнула «Заходи».
Он пришел, как всегда мужественный и сильный. Мне было смешно сообщить ему про приехавшую девушку, потому что это кардинально меняло все его планы. Разумеется, теперь, когда я не одна, он не может (точнее, он-то может, но я не позволю) приходить ко мне средь ночи, полупьяный, стаскивать с меня ночную рубашку, целовать в плечи, грудь, поднимать меня на руки, плести всякую ерунду, ползать на коленях, умолять о чем-то, падать на пол, целоваться, стонать, сбивать половики, ронять герани в горшках, и после всего этого засыпать где-то под утро на моей постели, или на диване или, если совсем не повезет, на плетеных креслах на веранде.
Он сразу услышал звуки наверху и спросил хрипловато:
- Кто это у тебя?
- Новый любовник.
- Катя, ты так не шути!
Я засмеялась, запрокидывая голову. Указала глазами на стул, он послушно опустился на него. Я предложила чаю. Он отказался. Может быть, он обиделся. Мне стало скучно с ним, и я ушла в другую комнату, послать постель Даше. Мне было слышно, как она спустилась, как они разговаривали. Она говорила ему:
- Я сестра Наташи, жены брата Катерины.
- Ну и как там в городе?
- Душно.
Потом они замолчали. Сидя на кровати с белой хлопковой простынкой в руках я с улыбкой представляла, как Даша пытается завести проигрыватель, у нее ничего не получается. Григорий долго смотрит, потом поднимается со стула, начинает помогать и вот, пожалуйста, наконец, раздаются аккорды какой-то песенки, и Дашин радостный смех. Она чуть не в ладоши хлопает от восторга. Я вернулась в комнату, оба повернули голову в мою сторону, как будто ища моего одобрительного взгляда. Мы послушали пластинки, допили чай. Григорий ушел ни с чем. Когда я закрывала за ним дверь, он обнял меня и поцеловал в шею. Как мило.

Она постоянно пропадает где-то. Возвращаясь домой с работы, я застаю ее то с малышами на дороге, где они играют, чинят велосипеды, делают куколок из одуванчиков, обмакивая их в дождевую воду в железной бочке; то в курятнике, где она гоняет кур; то на скамейке, где она разговаривает с местными старушками; то у магазина, где собираются подростки в черных балахонах и стреляют деньги на сигареты. Мне кажется, ей должно быть лет девятнадцать-двадцать.
Однажды я столкнулась с ней у колодца. У меня было два железных ведра. Загремела цепь, раздался всплеск, потом скрип железной ручки. Воды я наливаю чуть больше половины ведра, тяжело нести. Обычно мужскую работу я поручаю какому-нибудь поклоннику, но сегодня никого не нашла, а воды осталось совсем на донышке.
- Почему вы наливаете полведра?
- Тяжело нести.
- Ничего, я вам помогу.
Я улыбнулась. Мы налили ведра доверху. Они стояли такие тяжелые на деревянных досках возле колодца, что казались мне неподъемными монолитами. Она же взяла их своими женскими руками и понесла, совершенно одна. Вода гулко расплескивалась, разливалась по дороге и обдавала ей ноги. Я предложила ей помочь, но она только мотнула головой, молча, с напряжением.
Готовить, правда, она совершенно не умеет. Кажется, ей абсолютно все равно, что есть. Однажды я застала ее с пакетом гречки в руках. Она сосредоточенно изучала инструкцию. Не стала ей мешать. Греча получилась слишком соленая, но я похвалила Дашу, сказала, что если есть с салатом, соль почти не чувствуется.
Иногда она приходит с царапинами на руках, синяками на коленках и репейником в волосах. Раз, она сидела на веранде, облокотившись на деревянные перила локтем, читала какую-то книгу. Я заметила на левом запястье у нее множество поперечных светло-коричневых шрамов.
У нас в поселке есть так называемая дискотека, ночной клуб. Иногда по выходным я хожу туда, танцую, флиртую с приезжими мужчинами, пока их жены и девушки сидят дома с детьми. Большинство из них скучны и вялы, они покупают мне что-нибудь алкогольное, надеясь получить от меня что-то взамен, но я часто ухожу от них, даже не прощаясь. Мне смешны такие люди. Мне вообще смешны эти торги за женское тело.
Даша всегда одна. Я никогда не видела ее с молодыми людьми. Впрочем, нет, она с удовольствием говорит с ними, но не больше. Не знаю, что привело ее сюда, в мой дом, подальше от города, но в ее возрасте я уже меняла кавалеров как перчатки. Мне кажется, за этой маской веселой девочки кроется какая-то беспричинная тоска. По вечерам она сидит одна в своей комнате. Пишет что-то в толстую тетрадь. Я, конечно, не читаю, а она постоянно прячет ее в ящик стола, наверно полагая, что там я ее не найду. Мы практически не говорим с ней.
Как-то я предложила сходить вместе в клуб. Она согласилась. Наверно она чувствовала себя со мной, как с матерью. Однажды я видела, как она курит, но она, заметив меня, зачем-то спрятала сигарету.
Я спросила, есть ли у нее тушь для ресниц. Она мне дала. Удивительно, но эта скромная женская штучка была в ее полумальчишеском арсенале, валялась на дне рюкзака. Я сказала, что совсем не умею ей пользоваться. Она долго удивлялась, я попросила объяснить и показать. Мне было очень смешно в душе, но как я и предполагала, этот маленький трюк нас немножко сблизил.
- Знаешь,- сказала я ей: у меня сейчас одно большущее желание пойти и напиться вдрызг.
Она, кажется, не поверила, с удивлением посмотрела на меня, не ожидая такого. Но я продолжала в том же духе. До клуба мы дошли уже смеясь и обсуждая разные случаи из жизни.
Я показывала ей разных молодых людей и спрашивала, как она их находит. Даша пожимала плечами. Она на самом деле не знала.
Все дело, как всегда, решил алкоголь.
Мы познакомились с парочкой молодых людей. Один из них очень хорошо целовался. Даша скучала с другим. Я утащила ее на улицу, за деревянный дом клуба, в цветущие фиалки и заросли обжигающей ноги крапивы. Она сказала, что он «полный козел». Я была с ней согласна, но все же...
Все мои знакомые сильно удивлялись, видя меня с молодой незнакомой девушкой. Я с гордостью представляла им Дашу, смотрела краем глаза на ее реакцию.
В конце концов, она заявила, что лучше всего сейчас было бы покурить «план». Есть ли здесь у нас что-нибудь подобное? Я не знала, но мы побежали искать. Найти, разумеется, ничего не удалось.
Домой мы вернулись под утро.
Как я и предполагала, это событие сделало нас если не подругами, то, пожалуй, приятельницами.

С Дашей стало твориться что-то неладное. Все началось с того, что однажды вечером она не пришла домой. Я не стала запирать дверь, легла спать. Часа в три ночи я проснулась от странных звуков на веранде. На улице было еще темно. Я вышла и увидела ее фигуру на крыльце. Она держалась одной рукой за спинку плетеного стула и просто стояла, раскачиваясь взад и вперед. Отклоняясь назад, она тянула стул за собой, потом он падал вперед, ударяясь ножками об деревянный пол веранды. Этот чиркающий звук и длинные паузы казались отголоском какой-то медленной пляски. Дашина голова была свешена на грудь. Она была очень пьяна.
- С тобой все в порядке?
Она не ответила. Подняла голову, посмотрела перед собой, сделала два шага и опять остановилась. Потом она опустилась на пол и замерла там. Я поняла, что ей очень плохо и принесла на всякий случай железный тазик из сеней. Она вцепилась в него пальцами и склонилась так низко, что лбом почти коснулась его холодного дна.
Мы не спали всю ночь. Она и я вместе с ней. Потом, ближе к утру, она заснула на веранде. Я подумала, что будет лучше там, на свежем воздухе и накрыла ее кружевной накидкой-покрывалом. Час спустя мне надо было уходить на работу. Уходя, я оглянулась на ее недвижимую фигуру, застывше-спящую в плетеном кресле. Сквозь сетчатое кружево покрывала солнце высвечивало кусочки ее светлой кожи, и беззащитная шея ее была нежно изогнута. Нет, она все же девушка, не мальчишка. Внешне – она совершенная девушка. Я поставила рядом с ней графин с алым морсом, накрыв его салфеткой, и ушла на работу, спустившись по деревянным ступеням крыльца, закрыв за собой калитку из деревянных реек.
Вечером я увидела Дашу около магазина с бутылкой пива.
- Опохмеляюсь,- сказала она.
Я улыбнулась в ответ.
Она все чаще сидела одна в своей комнате. Сидела и ничего не делала. Или выходила на улицу, садилась на скамейку и безразлично смотрела на проходящих мимо людей. Она подтягивала к себе колени в брюках и упиралась в них подбородком. Так и сидела, словно кошка, застывшая на подоконнике.
Однажды утром, совсем рано, на рассвете, я услышала, что кто-то во дворе колет дрова. Подойдя к окну, отодвинув занавеску, я увидела, как Даша с остервенением разбивает поленья, и они разлетаются в разные стороны. Даше почему-то понравилось это занятие. Летом печь я не топлю, но в сарае полно березовых поленьев, еще целых, не расколотых.
Все ее силы, как мне показалось, уходили на то, чтобы что-то разрушать. В ней было много энергии, но она не знала, куда ее деть. Мне было жалко ее, но я не понимала причины этих мучений.
На осторожные вопросы она отвечала:
- Аааа, не знаю, меня всю ломает!
- Из-за чего?
- Не знаю, не знаю, мне чего-то все никак не найти.
Я слышала, как она не спит по ночам. Выходит на цыпочках на веранду, долго сидит там, курит. В форточку залетает табачный дым.
И еще она стала плакать. Тихо, боясь, что я услышу.

В тот день я сидела на веранде, перебирала малину, чтобы сварить варенье. Темно-красные, почти фиолетовые ягоды, нагретые солнцем, стояли в миске у меня на коленях. Их свежий, немного пряный аромат смешивался с другими запахами, витающими вокруг летним днем: скошенная трава, теплая земля, запах цветов и созревающей на кустах смородины.
В воздухе раздавались мерные тупые удары: Даша с остервенением колола березовые поленья. Где-то в промежутке между этими звуками скрипнула калитка, на дорожке, ведущей к дому, появился Григорий.
Он молча остановился около веранды, напротив меня. Нас разделяла тонкая деревянная решетка. Загорелой рукой он взялся за перила, и я видела голубые вздувшиеся венки. С удивлением он смотрел на девушку, с силой взмахивающую топором.
- Что это она?
Мы продолжали молча смотреть на Дашу, которая безуспешно пыталась расколоть слишком толстое полено. Топор застрял в древесине, и она никак не могла вытащить его или разбить дерево. Это продолжалось какое-то время. Потом я увидела, как Григорий, улыбаясь, направился к ней. Это был волнительный момент, я даже привстала со стула. Больше того, это вызвало во мне странные ощущения, похожие на эротическое возбуждение. Он положил руку ей на запястье и нежно отвел его от ручки топора. Потом сам взялся за нее, сказал: «Отойди» и Даша послушно, как маленькая девочка, отступила в сторону. Замахнувшись, Григорий обрушил бревно на поленницу, и оно разлетелось надвое.
Не знаю как, но мне казалось, что от этого Даша вся напряглась и сжалась, как будто бы окаменела. Всего на одно мгновение.
- Ты неправильно держишь топор. Лучше его брать за рукоятку вот тут, - сказал Григорий спокойно и уверенно, полный мужской силы и энергии.
Это было как детская игра «Замри». Я замерла и Даша тоже. Григорий стоял ко мне спиной, и я знала, что он смотрит на нее. Это длилось пару секунд, не больше.
Потом он развернулся и пошел ко мне. Я осторожно отодвинула миску с малиной и встала ему на встречу. Через его плечо я увидела, как Даша убежала куда-то за дом. Но мне было не до нее. Он обнял меня за талию, а я прижалась к нему тяжело дышащей грудью. Мы начали жарко целоваться. Он прошептал:
- Катя, я хочу тебя.
- Идем - хрипло выдохнула я.
Он поднял меня на руки и неизвестно как мы оказались в доме. Где-то в сенях он прижал меня к стене. Там было полутемно, и я чувствовала терпкий запах сухих трав и горячего тела моего мужчины. Мы часто дышали, я цеплялась пальцами за попадавшиеся предметы: деревянные стены, березовые веники, лестницу на чердак... В конце концов, со стены с металлическим звоном упал тазик. Этот громкий звук случайно совпал с нашим с ним обоюдным экстазом.

Григорий ушел. Я стояла у плиты и снимала пенки с малинового варенья, что варилось в белой эмалированной миске. Горела желтая лампа, вокруг нее как всегда вились мошки и одинокий мотылек. Дверь тихо открылась, и в дом проскользнула Даша.
- Ты одна? - спросила она.
- Одна. Хочешь малины? Я оставила тебе на столе. Молоко возьми в холодильнике.
- Не...
Она поймала худенькую кошку, хотевшую проскользнуть на улицу через приоткрывшуюся дверь, и уселась с ней на табуретку. Кошка вырывалась и, наконец, поцарапала ее. Швырнув ее на пол, Даша вскрикнула:
- У, тварь!
Потом она замерла на табуретке, плохо крашеной темно-оранжевой краской, поставив босые ноги на перекладину. Я рассматривала ее профиль, он казался мне необычайно красивым. Эти родинки на щеках, кудрявые волосы, немного золотившиеся в свете лампы, опущенные плечи, выступающие ключицы и изогнутая шея...
Вспыхнула и погасла перегоревшая лампа. Сумерки заполнили кухню, немного света проникало из окна, да голубоватые огоньки конфорки холодно светились в темноте. Мы продолжали молчать. Даша – сидя на табуретке, уставившись в пол и я – машинально помешивая малиновое варенье. Ложка мерно звякала, касаясь дна эмалированной миски. Потом Даша, наконец, сказала:
- Совсем мрачно без света. Такой депрессняк.
- Завтра попрошу Григория вкрутить новую лампочку.
- Не надо Григория! – она резко поднялась с табуретки, пожалуй, слишком быстро.
- Он мужчина, ему будет приятно помочь женщине.
- Ты что, серьезно? Все мужчины – эгоисты! Им приятно только использовать женщин для удовлетворения своих животных желаний.
- Даша...
Я замолчала, не зная, что сказать. Она продолжала так же запальчиво:
- Что с них возьмешь? Ха-ха! Да они как дети слабые и глупые, только еще и пьяные! А ты когда-нибудь пробовала общаться с пьяными детьми? Это же кошмар, когда тебе это пятилетнее чудо говорит: "Де-ушка, не хотите ли провести ночь с состоятельным мужчиной?" Страшно подумать! Я сама вкручу лампочку, где они у тебя?
Я молча принесла новую лампочку из ящика комода. Она пододвинула табуретку, взобралась на нее. В комнате стало еще темнее, сумерки. Отдав мне старую лампочку, она взялась за новую. Может быть, из-за темноты или потому что Даша слишком разозлилась на что-то и вышла из себя, но лампочка упала на пол и разбилась.
- Черт!
Мы молчали в тишине и темноте. Наконец она тихим голосом произнесла:
- Извини.
- Ничего. Ты босиком?
- Да.
- Я принесу тебе обувь, подожди.
Сделав в темноте шаг в сторону, я наступила на стекло, потому что тоже была босиком. Опустившись на коленки, коснувшись ими прохладного пола, аккуратно стала водить руками по его гладкой поверхности, пока не расчистила место. Добралась до двери, взяла тапочки.
Мы пошли в комнату, включили там свет. Он немного освещал кухню, и я кое-как собрала осколки. Они тихонько звенели, путаясь в желтой щетине плетеного веника, потом прощально звякнули о дно железного ведра и затихли. Больше новых лампочек не было.
Порез был неглубоким, но кровоточил.
- Ты порезалась!
- Ничего, стекла не осталось.
- Надо чем-нибудь помазать. Где у тебя?
- Посмотри в серванте.
Она открыла шкафчик, в котором по-аптечному пахло лекарствами и спиртом. Там стояли пузырьки и не начатая бутылка коньяка. Даша достала и ее.
- Это коньяк!
- Да.
- Давай выпьем.
- Зачем?
- Давай, мне нужно выпить, ну, пожалуйста...
Бутылка стояла с моего дня рожденья. Мне подарили ее на работе, но она так и осталась закрытой. Я думала, что будет приятно добавлять понемногу в чай долгими зимними вечерами.
- Давай выпьем, – согласилась я и достала из серванта рюмки.

Ночью было не уснуть. Я лежала на мягкой, высокой кровати, откинув одеяло, и смотрела в окно. В его светлом прямоугольнике ажурно темнели листья герани и алоэ. Тикали настенные часы, кто-то шебуршился за стенкой, на улице внезапно начинала лаять, а потом так же внезапно замолкала, собака. Иногда скрипели половицы, словно по ним кто-то тихонько крался, ударялся о стекло ночной мотылек.
Душно было, душно.
Эта духота заставила меня откинуть одеяло и раздеться догола. Но это совсем не помогало. Раздражало кружево на подушке, оно щекотало щеку. Я встала, накинула халат, подошла к окну. Открывалась только маленькая форточка, затянутая сеткой от комаров, но воздух на улице был нисколько не прохладней. Он совсем не двигался, в саду не шевелился ни один лист. Стало лучше слышно стрекотание кузнечиков.
Уронив голову на стол, я сидела и пыталась придти в себя. Виноват был, конечно, коньяк. Почти пустая бутылка стояла на столе. Я допила его прямо из горлышка. Состояние духоты и нетрезвости, когда сознание говорит: расслабься и иди поспи, а тело не слушается и постоянно цепляется за окружающую реальность: звуки, запахи, прикосновения. И вместе с этим непонятное чувство тревоги, неуспокоенности. Как будто что-то произошло плохое, или я что-то важное забыла сделать.
Потом мне начало казаться, что я слышу тонкую музыку. Она была протяжной и едва различимой. Но такой душераздирающей, что слушать было тяжело, невыносимо. Я сидела, закрыв глаза рукой, и чувствовала, что меня немного шатает, гадала, не имея сил сосредоточится: где это играет, в моей голове, или здесь, в реальности? Эта тонкая музыка, больше похожая на вой, как будто звенела в кончиках пальцев, заставляя их зудеть. От этого хотелось вскочить и сделать что-то сильное: разбить, ударить, закричать, стукнуть с размаху по столу.
Ныл порез на ноге. Волосы растрепались, от них было жарко. Я запустила в волосы пальцы и гладила себя по голове. Голую грудь, неприкрытую не застегнутым халатом, холодила прикосновениями клеенка стола.
Музыка прерывалась. А потом превратилась в отчетливый плач. До меня как-то медленно доходило, но тело реагировало быстрее. Оно встало, прошло от стола к двери, ухватилось за косяк. Долго пыталось отодвинуть в сторону висящую в дверном проеме белую тюль. Потом сделало еще несколько шагов и прислонилось щекой к двери в соседнюю комнату. Плач доносился оттуда.
Тихо, стараясь не упасть от легкого головокружения, я толкнула дверь. Сначала было ничего не видно, потом стало различимо валяющееся на полу скомканное одеяло, женская фигура на кровати, согнувшаяся, прижимающая к груди подушку.
- Даша, Дашенька, милая, что с тобой... – спросила, услышав свой голос словно со стороны.
Она не отвечала. Потом разворачивалась так, что неудобно заламывалась рука, утыкалась лицом в простыню и издавала душераздирающий стон.
- Зайка, успокойся...
Я взяла ее за руку и заметила, что у нее такие тонкие запястья. Она среагировала новым стоном, запрокинула голову и подтянула колени к груди.
- Тихо, тихо...
Я забрала у нее подушку, она потянулась за ней, но потом перевернулась, накрыла голову руками и начала плакать. Мне было больно смотреть, как содрогаются ее хрупкие плечи. Я гладила рукой ее кудрявые растрепавшиеся волосы и повторяла:
- Даша, милая, пожалуйста, ну, пожалуйста, не плачь...
Что-то толкнуло меня вперед, и я обняла ее спину, прижала к себе, продолжая гладить по голове. Я чувствовала ее голую горячую спину голой грудью, но это прикосновение не было более стыдным или порочным, чем прикосновение матери к ребенку. Она была такая маленькая, беззащитная, ужасно, ужасно несчастная! Несколько раз она пыталась вырваться, потом ей удалось это, она перевернулась, ее нога свесилась с постели, а руки водили по простыне. Она выгибала шею, откидывая голову назад, я водила руками по ее голове, лицу.
Потом она поймала мою руку и крепко сжала ее. Мне показалось, что она успокоилась. Минуту в комнате висела тишина. Потом ее пальцы разжались, а с губ опять сорвался и потек тоненький звук.
Что-то мистическое было во всем этом. Пустой дом, белые кружева повсюду, холодные доски пола, серый свет из окон, плачущий, больной ребенок на кровати. И я, как отчаявшаяся мать.
Нежно, как маленького ребенка, я подняла ее, распахнула халат на груди и поднесла грудь к ее рту. Она выдохнула, словно всхлипнула и прижалась к ней губами. Мне хотелось прижимать ее голову к себе, к груди, к сердцу, прямо так, без стеснения и ткани, мешающей чувствовать ее дыхание. Это было самое естественное, казалось мне тогда, что я могла сделать. И мой маленький, мой несчастный больной ребенок замолчал. Я качала ее из стороны в сторону и гладила по голове, прижимая к себе, и повторяла много-много раз:
- Даша, детка, девочка моя, все будет хорошо, я тебя люблю, у нас все будет хорошо.
За окном начало розоветь небо. Прокричал петух, громко, вдохновляюще. За ним проснулись маленькие пташки. Они чирикали в кустах сирени, под крышей дома у гнезда, они садились на провода и быстро пролетали в небе. На поле, видном из окна, нежно белел рассеивающийся туман. Он невесомой тюлью окутывал высокие травы и оставлял на них прохладную росу. Я аккуратно опустила кудрявую головку на постель, подняла упавшее на пол одеяло, тихо поправила прядку волос. Запахнула халат на груди. Вышла на улицу, едва слышно скрипнув деревянной дверью. Меня обняла влажная утренняя прохлада.

Встречи с Дашей я ожидала с каким-то страхом и трепетом. На работе я протрезвела и то, что случилось ночью, начало казаться диким и ненормальным. Меня беспокоило физическое ощущение стыда и дискомфорта в груди, точнее соски постоянно чувствовались и заставляли в какой-то мере мучительно раскаиваться. Перекладывая бумаги с одного конца стола на другой и ошибаясь в расчетах, я с тоской смотрела на немытые стекла окон. За ними виднелся двор, несколько голубых елей, в ворота иногда въезжали грузовые машины, все летела куда-то выложенная на стене мозаикой разноцветная птица.
- Вообразила себя матерью да, - стараясь побороть неловкость и прекратить стеснение полузло сказала я сама себе, шепотом.
- Что ты сказала, Катя? – спросила работавшая за соседним столом женщина в светло-зеленой блузке.
- Я сказала, может выпить чаю?
- Конечно. Давно пора, что-то мы заработались.
Я взяла со шкафчика стаканы и пошла их мыть в туалет. Может быть ощущение холодной воды немного привело меня в чувство, может быть душный ветер, едва шевелившийся в длинных коридорах.
До работы можно ехать на автобусе. Тускло-оранжевый, гремящий, светлый он ходит раз в полчаса, забирает группку дачников с рюкзаками и корзинами, проезжает мимо нашей птицефабрики и по асфальтированной дороге едет в сторону садоводства. Мне выходить последней. Целую остановку мы едем вдвоем с кондукторшей, одни в пустом автобусе. Я рассматриваю спинку кресла из коричневого кожзама. Она порвана в нескольких местах, из дырки торчит светло-желтый поролон. Кондукторша сидит с черной сумочкой и красной повязкой на руке. Она все говорит и говорит:
- Вот так и живем, Катерина Васильевна. Петька мой, вот ведь олух! Все лето ему твержу: не сиди сиднем, езжай в город. Школу-то закончил у нас в поселке, а дальше учиться ни в какую не хочет! Работать не идет, сидит на моей шее. Говорю ему: поступай в городе, едь поступай, хоть в техникум, раз ты, шалопай, до университета не дорос. А я, ой как я хотела, молилась пресвятой Богородице, чтобы он у меня умненьким вырос. Да видать так и помрем в этом поселке, без образования. Что отец его, что дед, все без образования! Не дай бог и он сопьется, это что же мне тогда делать... А я так хотела, чтобы он пошел дальше учиться! Столько хороших профессий.. Был бы он у меня врачом, или, сейчас модно, психологом.
- Психологом?
- Говорят они хорошие деньги получают. Но учиться надо, Катерина Васильевна, много учиться, да и без таланту не обойтись. Дети! Сущее наказание. Вот не знаете вы, какая с ними морока. И подольше бы вам не знать. Пока маленькие пеленки менять замучаешься, а потом вырастут, и того хуже. Один переходный возраст чего стоит. Вы извините меня, конечно, но парню моему 17 лет, так он весь изошелся. Ну, понимаете?
- Нет.
- Господи, да что ж тут не понятного? – кондукторша многозначительно помолчала, а потом изрекла: Женщину ему хочется. А где взять? Это раньше, вот, в дворянских семьях мальчиков в этом в возрасте, извините за выражение, в публичный дом водили. И водил, между прочим, сам отец семейства. Они без этого злятся, кричат, ходят чернее тучи, белый свет им не мил, а к проститутке сходил и как рукой снимет.
Сказав это, она важно замолчала, поджав губу, потом сосредоточено стала разглаживать оборку юбки. Автобус дернулся и замер около крашеного голубой краской козырька остановки. Попрощавшись, я спустилась по ступенькам и аккуратно поставила ногу на песчаную землю. Под тоненькой подошвой туфель заскрипели мелкие камушки, голых щиколоток временами легко касались росшие у обочины травы. Вечернее солнце особенно приятно летом. Оно не слепит глаза и светит ровно, тепло, насыщенно-желто. Мимо дороги тянутся заборы. Деревянные, из крупной сетки, заросшие кустарником, крашеные масляной краской, совсем новые и разваливающиеся, с непонятными кастрюлями или стеклянными банками на острых кольях. За ними растут деревья с ароматными яблоками и давно уже созревшими вишнями, их подпирают кусты терпкой черноплодки, сквозь них просовывает колючие лапки желтый крыжовник. За ними лают собаки. Одни лениво, другие задиристо-звонко, натягивают цепь или вяло шелестят ею по земле.
На моем заборе висел венок из травы и полевых цветов.
Я взяла его в руки и увидела маленькую красную ниточку, связывающую его концы. Около дома сидела Даша в точно таком же венке. Она читала книгу и ела черную смородину из белого ковшика. На ней была надета моя длинная кофта, из-под которой торчали голые поцарапанные коленки.
- Катя! Это я тебе сделала! Венок!
Я засмеялась. Она вроде бы ничего не помнила, я имею в виду то, что случилось ночью. Мне захотелось подбежать к ней и чмокнуть ее в нос или в щеку.
- Что это ты такое напялила? – смеясь, произнесла я.
- Да у меня самой ни одного платья нет. Ничего, что я твою кофту одела?
- Очень даже чего! Она же такая страшная! Я в ней в курятник-то заходить стесняюсь. Давай мы сошьем тебе платье?
- Мне платье?
- Конечно. Оно будет красивое, женственное, легкое. Или нет, оно будет ярко-красное, страстное и горячее. Идет? А ну, быстрее в дом, пока я не передумала!
А потом – сундуки с тряпками, кружева, нитки, иголки, воткнутые в спинку дивана. Черная швейная машинка с желтой лакированной ручкой. Даша смеялась; «Вот молодец, - говорила она: как ты умеешь шить!». Платье получилось огненно-красное, легкое, скользящее по голым ногам и открывающее белое Дашино плечо. Еще более женственным сделать я его была не в силах.
- Знаешь, придется носить его без бюстгальтера, чтобы не видно было бретельки.
Потом я достала из шкатулки длинные висячие серьги. Они были из тонкого металла и мелодично позванивали, касаясь шеи.
- Боже мой! – завопила Даша, увидев себя в зеркале, - ха-ха-ха! На кого я похожа!
- Ты похожа на обаятельную женщину. И чтобы я тебя больше не видела в брюках!

Григорий работал в авторемонтном цеху. Тут чинили грузовики для птицефабрики, трактора с большими колесами, другие огромные машины, работавшие на полях и стройках. Мы с Дашей оказались в большом помещении, полном серого металла и резких звуков. Я привела ее сюда, потому что ей было жутко любопытно посмотреть на трактора, и, мне казалось, здесь ее можно будет познакомить с каким-нибудь интересным мужчиной. Даша была в красном платье, которое теперь она носила почти не снимая.
Я увидела Григория и направилась к нему. На нем был синий комбинезон. Заметив меня, он белозубо улыбнулся, потом обнял меня за талию, стараясь не касаться черными от масла руками, прижал к себе и поцеловал, сначала в плечо, а затем в губы. От него пахло машинами и горячим металлом.
К нам подошел Иван. Он бросил на нас косой взгляд, втянул немного голову в плечи, мотнул головой в мою сторону. Это был грубый мужик, от которого всегда несло табаком и перегаром, на лице у него была традиционная щетина, а комбинезон, который давно уже никто не стирал, был порван на локтях. Ко всему прочему, он постоянно приставал к женщинам, те, завидев его, переходили на другую сторону улицы и скрывались в ближайшем доме, у подружек, знакомых, родственников. В общем, Иван постоянно хотел любви, но ему никто не давал. Мужчины его, разумеется, тоже не любили. Он был угрюм и опасен, потому что делал все исподтишка.
- Катерина к нам пожаловала Васильевна? – сказал он мне и скривился в улыбке.
Я улыбнулась. Мне было его жалко. Слепой человек, измученный, одинокий. Я сказала ему:
- Здравствуй, Ваня.
Григорий отправил его подальше, послал чинить комбайн. На полях поспевал урожай, машины проверяли и чинили, как всегда не успевая ко времени.
- Гриша, - сказала я, оглядывая цех: познакомь меня с интересным мужчиной.
- Зачем тебе? – он нахмурился. Это меня развеселило.
- Хочу.
- Катя, тебе что, меня мало?
Я засмеялась. Ну, просто как ребенок. Даша бродила где-то далеко от нас. Я узнавала ее фигурку по красному платью.
- Хочется новых знакомств.
- Почему ты меня избегаешь? – вдруг спросил он.
- Разве?
- Когда мы с тобой последний раз занимались любовью?
- Мне некогда.
- Зачем ты так говоришь, Катя?
Я улыбнулась и ничего не ответила.
- У тебя кто-то другой появился?
- Да, у меня есть кое-кто другой, – засмеялась я, имея в виду Дашу.
Я посмотрела в ее сторону и увидела Ивана рядом с ней. Это взволновало меня, не было слышно, что они говорили, но, зная одного и другую, было не сложно догадаться, чем все закончится.
- Гриша, ты ведешь себя как ребенок, - сказала я ему, всматриваясь в две фигуры на том конце цеха: тоненькую женскую, в красном платье, и мужскую, в темном от грязи синем комбинезоне.
Ничего не объясняя Григорию, быстрым шагом я направилась в их сторону, задевая подолом легкого платья стоящие вокруг машины, но не успела. Даша закричала что-то возмущенно, отшатнулась от него. Иван схватил ее за запястье и что-то прошипел, близко наклонившись к лицу. Даша выдернула руку и с силой толкнула Ивана в грудь. Я бежала к ним через весь огромный цех, стуча каблуками, но меня обогнал Григорий. Он встал между ними, отодвинув Дашу назад, и рыкнул на Ивана:
- Что к девчонке пристал, падла?
Иван искривил губы, выдвинул вперед нижнюю челюсть, присел и отодвинулся назад. Он процедил сквозь зубы:
- Сука. Ебал бы свою шлюху, а в чужие дела не лез.
- Ты кого шлюхой назвал? – хрипло выдохнул Григорий и двинулся на Ивана.
Секунду спустя он отшатнулся от него, схватившись за плечо: в руках Ивана оказался длинный кусок железной веревки. Ей он стегнул Григория и попал по плечу. Григорий взревел и бросился на Ивана. Секунду спустя они, сцепившись, катались по полу, Григорий был сильнее. Они были как взбесившиеся собаки, набросившиеся друг на друга, вырывающие клоки шерсти, поднимающие пыль на дороге, быстрые и беспощадные. Он придавил Ивана к земле и начал душить. Мне казалось, что сейчас Иван заскулит, как шавка, хрипло и визгливо, заюлит, забьется, закатит глаза. От ужаса я посмотрела на Дашу. Та стояла, замерев, прижав руку ко рту. В голове пронеслась мысль, что он его задушит насмерть. Ледяным, едва послушным голосом я приказала:
- Григорий. Отпусти его. Отпусти его, слышишь.
Метнувшись к ним, я попыталась разжать его руки и толкнула несильно в грудь. Григорий тяжело дышал.
- Катя уйди, - прорычал он сквозь зубы, но руки разжал.
- Идиот. Ты же его придушишь.
Вокруг появились рабочие. Они сбежались со всего цеха, заслышав наши крики. Иван медленно поднимался с пола, он щурил глаза и зло, исподлобья смотрел на Григория. В руках у него была железная веревка, которую он пытался скрутить в моток. «Убью» – сказал он. И я поняла – убьет. Тихо, когда никого не будет рядом. Эта злоба, что осталась зажатой внутри когда-нибудь вырвется наружу и тогда может произойти что-то ужасное.
Я подбежала к Даше, поймала взгляд ее огромных карих глаз. На платье у нее была пришита красная тесемочка, завязанная для красоты на бантик. Ничего не объясняя, я оторвала эту тесемку, быстро подошла к Ивану, крикнула:
- Тяните веревку.
Выхватив железную веревку из его рук, привязала на середину красную ленточку. Пальцы путались, кое-как затянув узел, я снова приказала:
- Тяните веревку!
- А что получит победитель, - прошипел Иван.
- Что тебе нужно?
- Бабу хочу.
- Ты победи сначала, сука, - Григорий взялся за один конец веревки.
Все обступили их кругом. Я с ужасом заметила, что на руках Ивана матерчатые перчатки. Они начали тянуть.
Это было мучительно долго и мучительно больно. Я проклинала свою идею с веревкой, потому что видела, как она, железная, впивается в голые руки Григория, как из-под ее витков выступает красная кровь. Из-за этого руки скользили, он намотал веревку на запястье, и на них тоже появилась кровь. Ивановы руки спасали перчатки. Вокруг кричали люди. Мне было плохо от напряжения и духоты, казалось я упаду в обморок. Внутри меня все кипело, я чувствовала, как дрожат скрещенные на груди руки. Красная ленточка едва подрагивала, она медленно сдвигалась в сторону.
Смотреть на них не было никаких сил. Я говорила про себя «Скорее, скорее» и обводила взглядом присутствующих людей. Некоторые молчали, некоторые заворожено смотрели, в других проснулся азарт, и они кричали.
Мне почему-то стало казаться, что это похоже на любовную схватку, где красная ленточка – это пик наслаждения.
Толпу, наконец, прорвало: она издала несколько сдавленных стонов, и все закричали. Я поняла: победил Иван. Он держал в руках веревку и срывал с нее красную ленточку. Зло срывал, с остервенением, у него тоже тряслись руки, точь в точь как у меня. Мое возбуждение не прошло, казалось, оно стало еще больше и растеклось по телу, пытаясь найти выход. Я машинально сделала несколько шагов вперед.
- А теперь моя награда. – Иван тоже выступил вперед и стал двигаться по направлению к Даше.
Это же какое-то безумие! Даша пятилась назад, потом она уперлась спиной в железный бок трактора и замерла, как кошка, готовая прыгнуть с выпущенными когтями.
- Не трогай ее, - угрожающе произнес Григорий.
Иван развернулся в его сторону. Я понимала, что сейчас все начнется снова. Мне было безумно жалко Дашу. К тому же, думать я больше не могла, только чувствовать и я чувствовала, как меня понесло вперед, я слышала свой голос, крикнувший:
- Я вместо нее!
Потом я оказалась перед Иваном, он без раздумий вцепился в меня и начал целовать, царапая щеки щетиной и сдавливая всю меня, груди, бедра, руками. Это возбуждение было в нас обоих, это возбуждение, подкрепленное яростью и злобой. Что я делаю?! Что я делаю?!
Нас оттащили друг от друга, как будто бы мы не целовались, а убивали. Я все еще чувствовала, как дрожит его тело, прижимая меня к себе.
- Не здесь, что вы, люди же смотрят! – шептали в толпе.
- Сегодня вечером ты придешь ко мне, - сказал Иван. Я молчала, зная что ничего не смогу произнести. Я видела, как удаляется его спина, как он уходит, скрываясь за железом машин.
- Что ты делаешь, Катя? – сказал Григорий.
- Катя, ведь ты не пойдешь? – сказала Даша.
Я смотрела, как с опущенных вниз рук Григория по капельке стекает кровь. Руки висели, он даже не пытался что-нибудь с этим поделать. Мне было противно, меня продолжало трясти от злобы и напряжения. И еще – мне было их всех очень жалко. Они все большие дети, которые поубивают друг друга, если ничего не сделать. Я ответила:
- Пойду.
Никто не ответил. Даша опустила глаза. Потом она подошла к Григорию, взяла его руку:
- Больно?
- Больно, Даша. Но не рукам.
- Я вытру кровь.
Она хотела вытереть руку подолом платья. Григорий смотрел на меня. Мы холодно пересеклись взглядом. Как же было тяжело выдерживать этот его взгляд! Он упрекал меня, он страдал, он даже умолял меня, но я не могла ему ничем помочь. Он понял, что меня не переубедить.
- Не надо, - сказал он Даше, с силой отнял у нее свою руку и тоже ушел. Быстро, не оборачиваясь.

Закрыв калитку, я вышла из сада, окружавшего покосившийся дом Ивана. Это был запущенный, буйно разросшийся сад. Там росла сирень, скрывавшая дом от всего мира, отгораживающая его от дороги и проходящих мимо, еще там росло несколько сухих старых вишен, на которых остались ягоды, не склеванные птицами. Да пять кустов крыжовника. За домом был виден деревянный остов парника с белыми клочками пленки, заросшие сорняками грядки и мрачный серый туалет.
Вечерело. Улица была пуста. Серый прохладный воздух обнимал руки и плечи. Я накинула на плечи кофту, вздохнула.
В окнах деревянных домов горел свет. Я торопилась к своему дому, на самом краю деревни, надеясь что, там тоже горит свет в окне. Мне было очень неприятно. Я хотела скорее зайти в комнату, упасть на стул, поймать сочувствующий Дашин взгляд, потом измученно ей улыбнуться и про все побыстрее забыть.
В окне действительно горел тускло-оранжевый свет. Я остановилась, заглядывая в свое окно, мне было видна Даша, неподвижно сидящая на диване. Она смотрела на черный диск, на пластинку, которая крутилась на проигрывателе.
Затем я тихо вошла в дом и остановилась. Она увидела меня, подняла голову и вместо того чтобы улыбнуться прямо спросила:
- Ты была у Ивана?
- Была.
- Как ты могла.
Я опустилась на стул. Она молчала, а потом продолжала и продолжала:
- Я вот сижу и думаю: как ты могла? Мне начало серьезно казаться, что это такая шутка, что ты пошутила и никуда не пошла. А ты, значит, по-настоящему ходила.
Я медленно покачала утвердительно головой. Она заговорила снова:
- Я сижу и думаю, зачем ты такая жестокая? Мне тебя тогда становится жалко. Катя, у тебя же все есть, у тебя есть все возможности, а ты? Живешь тут одна, на краю забытой богом деревни, работаешь на птицефабрике, ни с кем не общаешься. Никого не любишь. Ты разве кого-нибудь любишь? У тебя ни мужа нет, ни детей. Григорий вот … был… а ты его только используешь. Разве так можно? Разве можно жить для себя? Так замыкаться на своих желаниях? Ты бы кого-нибудь пожалела, ты бы его пожалела, посочувствовала. Ты видела, как он на тебя смотрел? Мне так его жалко было, я бы прямо там подошла к нему, чтобы обнять и пожалеть. Да разве ему нужна моя помощь…
- Что ты такое говоришь, Даша?
- Я удивляюсь твоей безразличности. Ты как снег, холодная, уравновешенная, такая спокойная, что иногда хочется подбежать к тебе и затрясти как грушу, чтобы ты только хоть немножко лицо свое изменила. Наверно тебе все равно. Тебе на всех наплевать, да? Я ведь тебя не обвиняю, просто хочу понять.
Я смотрела на нее, как она сидит на диване в своем красном платье, хрупкая такая, тоненькая, со своими растрепанными кудряшками, серьезная и грустная. Мне стало так отчаянно больно от чего-то.
- Даша, ляг поспи, детка – сказала я и вышла на улицу.
По лицу у меня текли слезы, я схватилась рукой за перила веранды, нагнулась и коснулась их лбом.
Потом я долго курила, долго пока не стемнело. Я бросала окурки в темноту, и они горели в траве оранжевыми светлячками.

Быстро-быстро приближался конец лета. Август, созревшие яблоки, огурцы, засоленные в банках, сенокосы. За деревней были огромные поля, на них косили траву и складывали ее в снопы. Иногда были колхозные тракторы, иногда сами люди по старинке, с косами выходили в поле. Это был такой праздник, который деревня устраивала себе не сговариваясь, единодушно. Мужчины работали в поле, женщины приносили им еду, холодное молоко в запотевших банках и кувшинах. Дети бегали и валялись в сене. Девушки надевали ситцевые платья, накидывали на плечи простенькие шали.
Я пошла на огород с миской, выплеснуть воду на грядки. За забором начиналось поле, там виднелись фигуры работающих людей, желтые снопы и совсем далеко темная полоска леса. Мимо по тропинке шла женщина с пакетом. Она была босиком, волосы ее были завязаны узлом. Мы кивнули друг другу и улыбнулись.
- А я вот своему покушать несу. Вы-то, Катерина Васильевна, своему понесете что-нибудь? А то бы пошли вместе.
Я отрицательно покачала головой, улыбнулась. Она тоже покачала головой, но не улыбаясь, и пошла дальше.
Я смотрела на фигуры людей сгребающих сено граблями, на то, как они прислоняются к стогам или садятся на землю. Мне так часто приходилось наблюдать за людьми со стороны. Показалось, что всю свою жизнь я стою на краю поля, где люди. Они работают, они любят друг друга, они ссорятся, совершают свои людские глупости, потом проявляют геройство. А на самом деле все ждут, как вот покажется чья-то белая косынка или рубашка, подойдет человек и с нежностью протянет заботливо приготовленный обед. А я стою на краю поля, одна. Ни к кому не иду. Меня ведь там тоже, наверно, ждут, но я стою, облокотившись на плетеный забор своими красивыми белыми руками, и никуда не иду, только смотрю со стороны.
Мне показалось, что я узнала вдалеке Григория. К нему никто не подошел. Мы не приближались друг к другу с того самого случая с Иваном. Мне бы хотелось знать, прошли ли раны у него на руках. Я бы хотела взять его руки в свои и касаться губами этих белых шрамиков.
Потом я пошла по тропинке в дом, взяла с посудной полки расписной керамический кувшин, аккуратно вымыла его в тазу, стерла капельки воды с блестящего узорчатого бока, налила в него холодное молоко из банки. Хотелось сделать из этого настоящий ритуал, как встарь. Отрезав кусок черного хлеба, кусок сыра, взяв пару ранних яблок, сложила их на полотенце и завязала в узелок.
Пришла Даша с охапкой васильков. Очень люблю эти синенькие цветочки. Она отдала мне васильки и сказала:
- Смотри как много. Я буду их рисовать акварелью.
Я взяла один цветочек и аккуратно вставила ей в волосы.
- Отнесешь обед Григорию на поле?
Остальные васильки поставила в банку, налила воды.
- А ты сама разве не хочешь это сделать?
- Здесь не хватает ромашек. Пойду за дом, там растет немного.
Я спустилась с крыльца, но потом подумала, что не хорошо бежать от ответа, развернулась и с трудом ответила:
- Даша, я не могу пойти.
Выйдя в огород, я видела через забор, сквозь желтые цветочки львиного зева, как ее крошечная фигурка идет по полю, приближается к каким-то людям, недолго стоит рядом, а потом снова отправляется в путь. Вот она достигла Григория, остановилась, протянула ему узелок и кувшин, вместе они опустились на землю, прижались спинами к большому желтому стогу.
Я недолго посмотрела на них и ушла в дом.

Когда заканчивались полевые работы, вся деревня устраивала большой праздник, с традиционными гуляньями, танцами, спиртным и угощением. Лето заканчивалось, впереди уже виднелась осень, за ней зима. Праздник этот был веселый, шумный, но мне всегда было немного грустно. Это ведь было прощание. Прощание с летом.
В этом году было это и мое прощание с Дашей. Она уезжала от меня в город, может быть до следующего лета, может быть навсегда. Я не представляла, что больше не буду ловить взгляд ее пытливых карих глаз или не смогу поправлять свесившееся с ее постели одеяло. Это было как расставание со своим ребенком. Она меня восхищала, мне просто хотелось смотреть на нее и давать ей что-нибудь очень хорошее.
За домами, на уже скошенном поле, за которым темнеет лес, разводили большие костры. Когда мы с Дашей пришли, огонь уже горел. Она подошла к самому большому, вытянула руки, поводила в воздухе ладонями с растопыренными пальцами, оглянулась на меня.
- Катерина Васильевна? – нам принесли два стаканчика с алкоголем, я улыбнулась и взяла их, протянув один Даше.
- А мы будем прыгать через костер? – спросила она.
- Будем – ответила я.
И мы действительно прыгали. Мы бегали по полю вместе со всеми, сцепившись руками с такими же ненормальными людьми, мы водили хоровод и скакали через костры, через маленькие костерки. Ноги колола скошенная трава, голова моталась из стороны в сторону, руки, казалось, оторвутся, обмотаются вокруг тела. Где-то в толпе я совсем потеряла Дашу из вида.
Меня схватил за руку один ухажер. Мы смеялись, он пьяно и я тоже пьяно и немного дико, привычно закидывая голову назад. Он хватал меня за руки и плечи и пытался притянуть к себе, а я отнимала руки и пыталась из-за его спины разглядеть в толпе Дашино красное платье.
- Катенька, золотая моя, пойдем, - говорил он мне, и я шла, но не туда, куда он звал. А он бежал за мной и тянул в другую сторону.
Иногда я натыкалась на людей, но мне казалось, что я вижу впереди красное пятно, которое убегает от меня и прячется.
- Даша! Даша, постой – хрипловато кричала я, спотыкаясь о неровные борозды на поле, огибая затухающие костры, отталкивая аккуратно встречавшихся пьяных людей.
Мы пробежали через толпу и впереди вдруг ничего не оказалось, кроме поля и темневшего не так далеко леса. Я остановилась, ошарашенная, потому что быстро вылетела в этот почти пустой и простой мир из пестрой и запутанной толпы. Вверху, над нами, густо синело небо со звездами.
- Ах, - выдохнула я, расставила руки и побежала вперед, в темноту, к лесу. Мой случайный мужчина схватил меня за руку. Не сопротивляясь, я сжала ее, и мы как маленькие дети, в восторге мчались по полю.
Пробегая мимо неубранного стога сена, я вырвала из него клок, подкинула его в воздух на бегу и соломинки, проскользнув у меня между пальцев, остались позади. Наконец мы подбежали к канаве у самой кромки леса.
- Ты куда, Катя?
- Помоги мне.
Он нерешительно начал спускаться, потом наступил ногой в темную воду, подал мне руку и я перепрыгнула.
- Здесь так много деревьев! – крикнула я и услышала свой голос, разносившийся по лесу. Было очень темно, вдалеке виднелись оранжевые точки. Я прижалась спиной к дереву. Мой случайный мужчина подошел ко мне и попытался обнять, целуя в шею. Я запрокинула голову и смеялась, смеялась.
- Катя, я хочу тебя, – сказал он мне, но я продолжала смеяться, вспоминая где же я слышала эту фразу. Он начал снимать с меня платье, сначала спустив его с плеча, целуя в плечо, задирая юбку. Я хохотала, чувствуя его руки на своих ногах.
Потом, совершенно спокойно, я оттолкнула его и пошла обратно, к полю. У канавы не останавливаясь ухватилась рукой за какую-то ветку и сама перепрыгнула ее.
- Катя, ты куда уходишь? Ты разве не хочешь…?
- Не хочу.
- Ну, Катя…
- Ты просто случайный спутник. Ты мой случайный мужчина, но ты мне не нужен. Потому что у меня есть человек, которого я люблю. Я люблю! Ты понимаешь это, я люблю!
Я оглянулась назад и увидела его по ту сторону канавы, в лесу, полном деревьев. А на поле я была одна. Наконец-то одна, теперь сама как это бескрайнее поле: чистая, простая, со скошенной травой. Мне было пронзительно хорошо, я была счастлива, потому что теперь твердо поняла, что же мне нужно.
Я долго шла по полю, то приближаясь к деревне, но замечая людей и снова отдалясь. Воздух был едва синим. Потом я увидела темнеющий старый дом, одиноко стоящий посредине поля. Это была старая деревянная баня, давно заброшенная. Ребенком я ходила туда с матерью и бабушкой, до сих пор помню длинные темные лавки, скользкий пол, шипение воды о нагретые камни. Обнаженные женщины распускали косы и мыли их в железных тазах, плескали водой себе в лицо, смывали белую пену.
Мужчины и женщины мылись отдельно друг от друга. Женщины со всей деревни собирались здесь вместе, они раздевались в холодном предбаннике, снимали свои платья, белые, до пола, рубашки, развязывали косынки.
- Мама, - спрашивала я, - а почему мы не моемся вместе с мужчинами?
Она наливала в тазик холодную воду, брызгала на меня, смеялась. А потом говорила:
- Разве ты не видишь, что мы другие? У нас есть тайна… Тссс… мы женщины.
- А у мужчин тоже есть тайна?
- Да, есть.
- И что, они никогда не рассказывают ее? Мам, а ты ее знаешь, эту тайну? Мама, расскажи!
- Детка, ты узнаешь ее, когда вырастешь. Когда ты станешь настоящей женщиной и встретишь настоящего мужчину. Вы полюбите и раскроете друг другу свои тайны.
- А когда я стану настоящей женщиной?
- Когда ты узнаешь свою тайну, которая отличает тебя от мужчин.
- А как я ее узнаю?
- А ты почувствуешь ее, только смотри внимательно и ничего не бойся.

Я подошла к бане, погладила рукой серые, рассохшиеся и немного теплые бревна. Казалось, они все еще пахли влажностью и березовыми вениками. Когда я выросла, мне показалось, что я узнала свою тайну и что я узнала тайну мужчин. Я думала, что я стала настоящей женщиной, когда научилась спокойствию, когда мужчины падали у моих ног и исполняли все мои капризы. И тут вдруг оказалось, что не произошло самого главного, о чем говорила мама. Она сказала, что мы полюбим друг друга и тогда раскроем свои тайны. Она говорила совсем о другом. Мне было еще так далеко до познания этой тайны, тайны Любви и тайны настоящей Женщины.
Дверь в баню оказалась открытой. Я думала, здесь уже давно никто не появляется. Дверь тихо скрипнула, когда я вошла в темноту. Странные звуки привлекли мое внимание, и на цыпочках пройдя предбанник, я приоткрыла другую дверь. Я здесь оказалась не одна, а случайно помешала влюбленной паре. Их тихие стоны раздавались за дверью. Окно светлело на дальней стене. В его проеме я увидела тонкий женский профиль, растрепанные кудрявые волосы. Я узнала Дашу. Она вздохнула. Потом мужчина тоже поднял голову, и на светлом фоне я увидела, как она нежно обнимает его плечи, как она, дрожа, запрокидывает голову и потом гладит его по голове, прижимает к себе, а потом снова выдыхает:
- Гриша…
Тихо я закрыла дверь, прошла, шатаясь, по деревянному полу, задела ногой какую-то ткань. Подняла ее и прижала к лицу, это оказалось Дашино красное платье. Долго я вдыхала ее запах, потом отпустила ткань и она упала вниз, к ногам.
Я вышла на улицу, в прохладную ночь, села на землю около стены. Впилась ногтями в землю. Она, податливая, расползалась под пальцами, и я сжимала ее, забивая все глубже и глубже под ногти. Мне не хватало воздуха, горло сдавило, а в голове отчего-то звучала протяжная мелодия доброй народной песни. Вот только слов не разобрать было. Я любила их обоих, и от этого мне было так грустно и так сладко.
- Я люблю, – повторила я в слух, надеясь этой фразой заглушить боль. Я ведь сама подтолкнула их к этому. И не этого ли я желала для Даши. И не так ли я поступила с Григорием, что теперь он имел на это полное право?
Потом я встала и пошла, туда, где уже догорали костры. Поле было такое бескрайнее, темное, воздух пах так по-ночному нежно. Если очень долго идти, можно встретить рассвет. И тогда снова на поле нежно забелеет рассеивающийся туман. Он невесомой тюлью окутает высокие травы и оставит на них прохладную росу.